Версия для печати

---

Везучий Гаврилин (Л. Треер)

 

«Крокодил» (журнал № 1 за 1977 г.)

Гаврилин, скромный молодой человек, рано начавший лысеть, служил в отделе коммунального хозяйства. Отдел находился в трехэтажном доме с колоннами, с бесконечными коридорами и высокими потолками. У входа в дом висело множество разноцветных вывесок, и те, кто приходил сюда впервые, подолгу изучали эту мозаику, путаясь в названиях организаций.

Гаврилина направили в отдел после окончания института. Считалось, что ему повезло: приличная должность, спокойная работа, большой город. Многие из сокурсников завидовали Гаврилину. Поначалу он томился от постоянного сидения, бумажной волокиты, от вида мрачных шкафов, набитых папками. Стойкие запахи пыли, каких-то особых чернил и духов, наполнявшие комнату, были неприятны Гаврилину, и ему постоянно хотелось высунуть голову в форточку.

Но уже через год Гаврилину стало казаться, что он с самого рождения связан с отделом коммунального хозяйства. Он привык и к бумажной волоките, и к стойким запахам пыли, чернил и духов, и к шкафам, которые выглядели теперь вполне нормально. Жизнь Гаврилина протекала спокойно и размеренно, и всякая мысль о нарушении сложившегося уклада казалась ему нелепой и вздорной.

За четыре года, проведенные в отделе, Гаврилин набрался житейской мудрости и избавился от вузовской нетерпимости. Сейчас он не мог без улыбки вспоминать, как петушился на заре своей трудовой деятельности, горячо и искренне критикуя работу отдела. Он возмущался тогда вслух, резок в суждениях и предлагал конкретные меры. Его слушали с шутливым вниманием, словно умненького ребенка, и кивали в знак согласия. Ему никто не возражал, но ничего не менялось, и Гаврилин недоумевал, словно его удары приходились в пустоту. Лишь однажды инженер Валиулин, задержавшись после работы с Гаврилиным, дружески сказал:

— Ну что вы, Саша, так кипятитесь? Смешно, ей-богу. Работаем мы средне. Можно и хуже, можно и лучше. Придет время — будем вкалывать лучше.

Простота этой мысли поразила Гаврилина, он получил первый урок, но не последний. Постепенно он расставался с поспешностью в суждениях, с критическими речами. Он научился слушать, видеть, молчать. Свое мнение он высказывал лишь в тех случаях, когда его спрашивали, при этом он учитывал возможные последствия своего высказывания и потому знал заранее, что нужно говорить. Точно оценив возможности роста, Гаврилин тщательно запрятал честолюбивые желания, демонстрируя пренебрежение к служебной лесенке. Он был достаточно скромен, чтобы скромность его могла быть замечена сослуживцами и по достоинству оценена. Не вступая никогда в споры, он постепенно завоевал право судить и, когда к нему обращались, разрешал противоречия так умно и тонко, что спорящие стороны испытывали удовлетворение от сознания собственной правоты. Если же предмет спора был достаточно скользкий, Гаврилин признавался в своей некомпетентности, зарабатывая на этом лишнее очко как человек, не берущийся судить обо всем на свете. Он никогда не отказывал дать взаймы денег, сам одалживал у коллег очень редко. Он мог бы вообще не одалживать, но не хотел прослыть чересчур экономным.

Все это получалось у Гаврилина легко и естественно. Он пользовался уважением, был исполнительным, приятным во всех отношениях сотрудником, и потому никто не удивился его переводу в старшие инженеры.

Гаврилину поручили не очень приятное дело — отвечать на жалобы трудящихся и критику со стороны газет, непрестанно бичующих службы коммунального хозяйства. На новом поприще он еще более укрепил свой авторитет, прославившись безукоризненным стилем отписок. Ответы его были полны того бюрократического лоска, в котором легко тонет суть дела и всплывают второстепенные детали. Словом, служебные успехи Гаврилина были очевидны.

Для душевного равновесия ему не хватало устроенной личной жизни. В тридцать лет он оставался холостяком.

В отделе Гаврилину почти каждый день напоминали, что годы идут и без настоящей подруги жизнь уныла. Альбина . Апраксина, львица с неустроенной судьбой, сидящая через стол от Гаврилина, лениво и громко говорила ему:

— Иди, Сашенька, за меня, мы сделаем образцовую семью.

Гаврилин краснел и делал вид, что занят работой. До двадцати восьми лет он не искал «настоящую подругу», считая, что еще не время. В тридцать лет он сказал себе «Пора!» и, сформулировав задачу, приступил к ее решению. Будущая жена, считал Гаврилин, должна быть не слишком красивой, но симпатичной, не слишком юной, но и не старше двадцати четырех лет, не очень умной, но и не глупой, иметь родителей не слишком богатых, но обеспеченных. Он аккуратно выписал на листе места, где можно ожидать встречи с интересной девушкой. Рестораны, кафе, танцплощадки были отвергнуты, поскольку, по убеждению Гаврилина, порядочные девушки туда не ходят. Оставались концертные залы, театры, библиотеки, пляжи. Пляжи он выделил особо как самое благоприятное место, где можно, не торопясь, разглядеть будущую супругу. Но неожиданно для Гаврилина вопрос о женитьбе решился гораздо проще.

В одну из декабрьских суббот сотрудники отдела вместе со своими семьями отправились за город, на лыжную базу, Гаврилин не любил кататься на лыжах, но счел неудобным отказаться от поездки. Шубин, начальник отдела, был с дочерью, высокой, нескладной девицей, два года назад окончившей школу, не поступившей в институт и терпеливо ждущей первой любви. Гаврилин отметил про ce6я что эта девушка имеет мало шансов выйти замуж, но он был единственным холостяком в компании, и роль галантного кавалера выпала ему. Он справился с этой ролью столь успешно, что, когда они вдвоем вернулись с прогулки на базу, Зина (так звали девушку) не переставала смеяться и даже несколько похорошела. Ее отец, давно не видевший чадо улыбающимся, обрадовался, как старый король, готовый отдать полкоролевства тому, кто рассмешит дочь. Он смотрел на Гаврилина весьма благосклонно.

Гаврилин был польщен.

В конце следующей недели начальник отдела вызвал к себе Гаврилина, долго беседовал о служебных делах, а в конце разговора, как бы между прочим, обронил:

— Да, чуть не забыл, у моей Зиночки есть лишний билет на какой-то диксиленд. Пойдешь?

Он внимательно смотрел на Гаврилина и ждал. Внутри у служащего стало пусто и нехорошо, словно ему должны были вырвать зуб. Он сразу догадался, что ради этого билета и был вызван. Молчание затянулось. Он спохватился и быстро сказал:

— С удовольствием, Георгий Павлович!

Во время концерта Гаврилин искоса поглядывал на Зину, слегка притопывающую туфлями 39-го размера в так негритянским ритмам, и думал о странной шутке, которую сыграла с ним жизнь. В антракте он был в буфете в числе первых, угощал Зину лимонадом, пирожными, купил шоколад «Гвардейский». Зина была неразговорчивой, так что ему пришлось рассказывать много всякой ерунды. Он рассказал очень смешной анекдот, который всегда имел успех, но Зина, не улыбнувшись, произнесла: «Антракт кончился» — и пошла в зал, а Гаврилин поплелся за ней, уставясь на ее крупные лопатки, похожие на остатки крыльев.

Расставшись с Зиной, он испытал облегчение, но через неделю Шубин опять вызвал его и пригласил на день рождения дочери.

— Ты только не думай, что я тебя неволю, —добавил Шубин. — Не хочешь, не ходи...

Гаврилин заверил его, что очень тронут и с удовольствием поздравит именинницу.

Гостей было мало, около десяти человек, в основном пожилых. Гаврилин купил в подарок флакон дорогих французских духов, и Зина, принимая презент, покраснела от удовольствия. Гаврилин держался очень хорошо, ухаживал за дамами, мило острил и часто танцевал с именинницей. Он видел, что нравится присутствующим, и находил в этом удовольствие.

Опьянев от выпитого и близости к начальству, он был готов смириться со своей участью и начал находить в Зине разные достоинства. Если не считать внешности, она удовлетворяла тем требованиям, которые он предъявлял к будущей жене.

"По крайней мере,—размышлял Гаврилин,—не придется мучиться от ревности".

Кроме того, Зина неплохо готовила и шила, о чем ему успела сообщить ее мамаша.

Уходил Гаврилин последним. Георгий Павлович у самой двери выпил с ним на брудершафт, долго целовал в губы и, расчувствовавшись, спрашивал:

— Не подведешь?

— Не подведу! — твердо обещал Гаврилин.

Домой он вернулся в прекрасном настроении и снов в эту ночь не видел. Утром болела голова и на душе было муторно.

В отделе знали о романе Гаврилина, кто-то видел его с Зиной, но при нем этот вопрос не обсуждался. Гаврилину казалось, что коллеги в душе смеются над ним. Когда он входил в комнату, все взгляды скрещивались на нем, и в них ему чудилась насмешка. Он еле сдерживал раздражение. Хотелось послать к черту Зину с ее папашей и всю эту контору, провожающую его понимающими ухмылками.

Гаврилин захандрил и целый месяц не звонил Зине. Он избегал встречаться с Шубиным, боясь прочесть в его глазах угрозу. Однажды они все-таки повстречались в коридоре. Начальник шел медленно, о чем-то задумавшись. Гаврилин разволновался, хотел шмыгнуть в туалет, но не успел и промямлил:

— Здравствуйте, Георгий Павлович...

Шубин рассеянно взглянул на него, кивнул и проследовал дальше, оставив Гаврилина в растерянности.

«Скверное дело,— взволнованно думал Гаврилин,—и говорить не желает...»

Теперь он не сомневался, что начальник будет мстить за отвергнутую дочь...

На следующий день он уже гулял с Зиной по бульвару. От фонарей падал бледный свет, и снег казался искусственным. Вокруг не было ни души. Они брели по дорожке, и Гаврилин вдруг почувствовал себя неуклюжим ящером, обреченным на вымирание.

— Я на вас не сержусь, Саша,— неожиданно сказала Зина. И он, подумав, сжал ее пальцы в знак благодарности.

Пришла весна. Жить стало приятней. Прилетели птицы, разбились на пары и запели. Последние сомнения отпали, и в мае Гаврилин сделал Зине предложение, которое было принято с нескрываемым удовольствием.

После свадьбы молодожены отправились справлять медовый месяц на Золотые Пески, куда достал путевки счастливый Георгий Павлович. Осенью супруги Гаврилины получили квартиру. В октябре проводили на пенсию Макарьева, заместителя начальника отдела, и Гаврилин занял его кресло. В отделе ему завидовали и говорили, что парню дико повезло.

Жизнь Гаврилина складывалась удачно. По субботам, чтобы не располнеть, он играл с женой в бадминтон, вечерами они ходили в гости или смотрели телевизор. Зина любила печь пироги, и в доме всегда стоял запах сдобного теста, любимый запах Гаврилина.

Иногда, не чаще чем раз в месяц, Гаврилин вдруг испытывал страшную тоску и глубокую обиду на судьбу. Он раздражался по пустякам, кричал, что так жить больше невыносимо, называл жену коровой и разбивал какую-нибудь статуэтку. К утру он успокаивался и просил прощения. Зина плакала, в конце концов прощала, и жизнь опять возвращалась в русло благополучия.

ТРЕЕР Л.

«Крокодил» (журнал № 1 за 1977 г.)

 

---