Версия для печати

---

Геннадий Фиш "У шведов"

"Мелкий картофель" и "высокая лошадь"

 

Скоро, наверное, «некоторые царства» останутся лишь в сказках, а короли и королевы будут домовать только в колодах игральных карт. Мало осталось на свете королевств. На всем земном шаре с трудом наскребешь чертову дюжину. В Скандинавии целых три из них, и притом одно самое обширное в Европе — Шведское.

Площадь его вдвое больше той, на которой разместилось королевство, гордо назвавшее себя Великобританией.
Самая высокая гора Швеции — Кебнекайсе — поднимает свою вершину на 2123 метра над уровнем моря. Это намного севернее Полярного круга, в Лапландии, но я обязательно доберусь туда.

Едва ли не самый высокий в мире урожай сахарной свеклы в губернии Мальмёхюслен. Как они это сумели сделать?

Железной руды Швеция вывозит, пожалуй, больше, чем все остальные страны мира. Непременно побываю на знаменитых рудниках Кируны. Кстати, они не так давно национализированы. Заодно узнаю, что такое национализация но-шведски.

Самая высокая в мире продолжительность жизни — в Швеции: в среднем она перевалила за семьдесят пять лет. Надо будет обязательно... впрочем, сие, как говорится, от меня не зависит.

«Не пей много, не пей мало,— пей средственно!» — напутствовал отъезжавшего в Англию тульского мастера Левшу донской атаман Платов.

Примерно такой же совет дал и мне приятель, узнав, что я собираюсь в Швецию.

— А как быть, если я и вовсе непьющий?

— Тогда твое дело плохо! Не узнаешь по-настоящему страну. Швед разговаривает по душам лишь после пол-литра. Без этого они держатся надменно. Неприступно!

— Он прав,— поддакивал другой «знаток» шведской души.— Там даже ложный патриотизм называется не «квасной», как у нас, а «пуншевый». Знаешь, сколько в их пунше градусов? Так что тебе надо или начать пить, или вовсе отказаться от поездки.

Но я так и не внял дружеским советам — пить не начал, а в Швецию все-таки поехал.

Возможно, из-за этого присущего мне недостатка в книге моей есть и огрехи. И не раз в слякотную погоду, промочив ноги, я, наверное, не заметил многого из того, что видит здесь случайный приезжий, который не упускает случая промочить горло. Ни бросающихся в глаза контрастов, ни трущоб, ни особой страсти к самоубийствам, ни полного морального разложения молодежи.

Воздал же я должное тому столу, который во всех странах, за исключением Швеции, называется «шведским столом». Здесь его именуют «бутербродный». Этот закусочный «шведский стол» имеет такое же отношение к «шведской мебели», как «шведская стенка» к «шведской архитектуре».

Рассказы же о «шведском грехе» я слышал главным образом от заезжих иностранцев. Вероятно, не шведская спичка, а вспышка магния нужна, чтобы узреть воочию этот грех. Но и магния, увы, я с собой не прихватил, а в замочные скважины не заглядывал...

— Не вздумай даже невзначай упомянуть там о Полтаве и Карле Двенадцатом. Шведы тебе этого не простят. У них ведь культ Карла,— предупреждал знакомый историк.— Хотя это и непонятно, как можно боготворить человека, который своими войнами вчистую разорил парод и первостатейную державу низвел в ранг второстепенных?! Но кто знает,— задумчиво добавил он,— может быть, как раз за его несчастливую звезду шведы полюбили и романтизировали жизнь воинственного короля!

— Ну нет,— не согласился другой мой собеседник — журналист.— Шведы сами напомнят тебе о Карле и Полтаве.— И он рассказал, что не так давно какая-то наша третьестепенная футбольная команда проиграла шведской провинциальной команде. А на другой день местная газета вышла с заголовком «Реванш за Полтаву».
Это напомнило мне, что во время матча на первенство Европы неистовые болельщики Москвы вдруг развернули на трибуне стадиона плакат: «Ура! Мы ломим...» И каждый для себя в уме завершил пушкинскую строку: «Гнутся шведы». Так в этой шутливой перепалке мы оказались квиты. А то, что поля битв сменились футбольными полями, совсем не плохо.

Однажды, вместе с тезкой злополучного короля — Карлом Сандбладом, редактором учительского журнала, активистом аграрной партии,— проходя мимо пьедестала, на котором Карл XII в одной руке держит меч, а другой призывно указывает на восток, я вспомнил о предупреждении и не без опаски спросил о нем своего спутника.

— Чепуха! — решительно отмахнулся Сандблад.— Сейчас это сказки для первоклассников. Мелкий картофель!

«Мелкий картофель» — так называют здесь всякое не стоящее внимания дело.

— Шведы совсем не воинственны. Теперь всем видно (хотя раньше многим казалось иначе), что правители насильно гнали народ на войну. Стремление к миру, современная политика нейтралитета продиктованы тем, что в шведской культуре господствует крестьянское влияние, крестьянская традиция,— убеждал меня Сандблад.— А крестьянин всегда против войны. Он ведь своих сыновей поставляет в рекруты. И даже победоносная война бесчисленными поборами и налогами разоряет крестьянство.

— Но когда Швеция была страной крестьянской, она бесконечно воевала. Сейчас меньше чем десять человек из сотни занимается сельским хозяйством, а в политике господствует крестьянская идеология? Здесь что-то не так,— усомнился я.

— Больше половины сегодняшних горожан родились в деревне. Индустриализация шла у нас очень бурно и быстро. У меня есть знакомая,— продолжал Сандблад,— уже полвека она безвыездно живет в Стокгольме, а в снах по-прежнему видит только ферму, поля и пашни. Так и вся Швеция в снах своих видит поля, леса, слышит мычание коров. Этим можно объяснить и общее чувство неудовлетворенности среди довольства, и то, что каждую свободную минуту швед-горожанин стремится провести в лесу, на поле, в саду, в цветнике.

— Конечно, крестьянин против войны, особенно войны завоевательной,— подтвердил один мой добрый приятель, здешний литератор, когда я рассказал ему о словах Сандблада, и, подойдя к книжной полке, снял толстенный том.— Это протоколы заседаний риксдага начала восемнадцатого века. Послушай-ка решение представителей крестьян после того, как Карл Двенадцатый был убит во время боя пулей, пущенной шведом.

Найдя нужную страницу, он прочитал:

— «Прошение крестьянского сословия по случаю восшествия на престол наследного принца Фредерика: «Нижайше просим Ваше королевское величество... всевозможно с нашими соседями к дружбе и миру стремиться, дабы сохранять вожделенный мир для нашей страны, несчастьями разоренной. Ибо мы, смиренные подданные из крестьянского сословия, более пособлять войне не в силах, а можем только от всей души господа молить нашего, да пошлет нам мир. Мира, мира, мира нижайше просим у Величества, ежели оно только в силах человеческих то пресечь, чтобы и дальше кровь
не проливалась.

А тому в подтверждение, что наши мысли и пожелания таковы и есть, как они здесь записаны, подписываемся мы от каждого лена со всего королевства по одному человеку и, в прибавление к сему, остальные от нашего народного собрания один за всех и все за одного, и при сих мыслях до смертного нашего часа пребывать будем...

Стокгольм, февраля месяца 29 дня года 1720-го».

Вот с каким словом к новому, восходящему на престол королю обратились депутаты крестьянского сословия.

Это прошение, требовавшее вечного мира, даже в беглом переводе звучало как высеченные на граните стихи.

— Да, но и после этого решения еще сто лет Швеция вела одну за другой разорительные войны.

— Правильно. Разрозненные крестьяне не могли противостоять привилегированным сословиям. Они могли лишь просить. Борьба за мир стала делом пролетариата. II уже в 1905 году, когда военщина, помещики и даже духовенство вели страну к войне с Норвегией, рабочий класс отказом от мобилизации, угрозой всеобщей забастовки предотвратил войну! Рабочие повели за собой и крестьянство... Л разве в годы двух мировых войн не было людей, которые стремились втянуть Швецию в войну на стороне Германии? Воля народа и на этот раз стала непреодолимым заслоном!

Но я прошу прощения — забежал вперед. А тогда, перед памятником Карлу XII, от которого экскурсионные автобусы всегда начинают свой тур «Обозрение Стокгольма», Карл Сандблад объяснил мне, что об этом короле в Швеции сейчас можно говорить все, что угодно,— обиднее, чем сказал швед Август Стриндберг, все равно не скажешь.

Много «мелкого картофеля» вытащено было из вместительных мешков разного рода справочников, воспоминаний очевидцев, правил хорошего тона и рассыпано передо мной доброхотами перед моей поездкой. Глубокомысленных советов, противоречивых наставлений, напутственных пожеланий и не счесть!

— Смотри не оплошай в Швеции, там все ведь не как у нас. Не угоди под машину, движение левостороннее,— говорил один.

— Не забудь, что при обращении у них принято титуловать друг друга: мол, господин профессор, господин обер-лейтенант, господин писатель, господин инженер, и даже к подметающему улицы дворнику надо обращаться: господин сотрудник коммунального управления,— советовал другой.

«И если забудете на званом обеде провозгласить тост за свою жену — с вас взыщется штраф — пара хороших чулок»,— вычитал я из справочника, изданного в 1959 году «Шведско-американским фондом».

В чашку кофе сахар класть нельзя. Входя в магазин, шляпу можно не снимать, но обязательно снять ее, когда подойдет продавщица, чтобы обслужить вас. Целая страница правил, когда и как снимать и надевать шляпу. К счастью, я был в берете.

Но оказалось, не так уж привержены этикету и титулованию шведские интеллигенты н рабочие, как это можно было подумать, читая «правила» и мемуары прошлого века, слушая рассказы туристов, устаревающие куда скорее, чем эти мемуары.

Хотя, кажется, в этом смысле все сошло благополучно, мне жаль все же, что в суете чрезмерно наполненных встречами дней я часто преступал как раз те два правила хорошего тона, которые мне так понравились, когда я впервые узнал о них. «Посылайте хозяйке дома, куда вы приходите в гости, перед своим приходом два-три цветка». И второе: «Здесь принято в течение недели после посещения письменно или по телефону поблагодарить хозяев за угощение, за гостеприимство».

— Ну, первое правило давно устарело,— всерьез утешал меня мой шведский друг — писатель Ивар Лу-Юханссон, когда я покаялся ему,— теперь не обязательно приносить цветок с собой — цветочные магазины могут быть уже закрыты. Можно цветы присылать и позже, в течение двух дней после визита.

Ну что же, если нельзя посчитать эти строки поздних сожалений за цветы, то я прошу те сто одиннадцать семейств, в домах которых меня угощали кофе (и не только кофе), принять их как, может быть, и запоздалую, но самую искреннюю благодарность за гостеприимство.

Среди россыпи «мелкого картофеля» попадались и крупные, заслуживающие внимания, увесистые клубни.

— Для нас все скандинавы на одно лицо. Постарайся разглядеть, чем все же отличаются шведы от датчан и норвежцев. Ведь одни были нашими союзниками в войне, а теперь входят в НАТО. Другие же по-прежнему остались нейтральными. Как это получилось? Может быть, дело в национальном характере? — интересовался филолог.

— Шведский нейтралитет! Когда ругаешь Америку, обязательно надо обругать и Советский Союз. Но когда ругаешь Советский Союз, совсем не обязательно бранить Америку. Вот что такое сейчас шведский нейтралитет! — объяснил мне как-то известный шведский писатель Артур Лундквист.

Я вспомнил об этом его метком замечании и рассказал наставлявшему меня филологу.

Различия национального характера — знаю я — можно установить и филологически. Когда, к примеру, швед говорит «теплый», русский почти всегда употребляет более энергические слова — «горячий», «жаркий», «пламенный», «пылкий». Там, где швед скажет: «он говорил с теплотой», «теплое усердие», «теплый поцелуй»,— русский скажет: «с жаром», «с огнем», «пламенное сердце», «горячий поцелуй». А между тем в шведском языке эти слова есть, но употребляются несравненно реже. Поэтому-то шведы могут показаться нам более сдержанными, чем они сами о себе думают, а мы им — более экспансивными, такими, как нам, к примеру, греки или итальянцы...

— Как же филологи объясняют то, что в Швеции есть люди, которые полагают, что швед, у которого болит горло, говорит по-датски и что вообще датский язык — это просто болезнь горла? — спросил я, но ответа не получил.

— Какими путями пришли шведы к нынешнему, едва ли не самому высокому в мире уровню жизни? Какую борьбу за свои права пришлось вести пролетариату? Как она там дальше будет разворачиваться?

— Неужели высокий уровень жизни неизбежно ведет к распущенности, к безысходной скуке, меланхолии, как мы видим это в шведских фильмах и в книгах? Или это результат особых условий, в которых складывался характер нынешних шведов, обладающих, как сказал мне Ивар Лу-Юханссон, удивительной способностью не быть счастливыми?

Я предвидел, что мне о Швеции будет труднее писать, чем о других скандинавских странах,— ведь она как бы концентрат всех их. В ней, как в Финляндии, шумят бескрайние леса, сверкают бесчисленные озера и на севере простираются лапландские тундры. А на юге, в Сконе, песчаные пляжи и плодоносные урожайные равнины — совсем как в Дании. Извилистые фиорды. На западе крутые, высокие горы другим своим склоном скатываются в Норвегию, к Атлантике. Беззакатное солнце в июне! И при этом как несхожи ландшафты Свеаланда — этой центральной области великих озер, юга страны — Гёталанда и севера — Норланда — всех трех зон, на которые распадается, вернее, из которых складывается Швеция.

— Ландшафт дается мне труднее всего,— признавался я друзьям,— однако попробую. Но если вам невтерпеж, прочитайте, как живописал шведский пейзаж в своих письмах к великой княгине Марии Николаевне поэт Василий Жуковский, который путешествовал по стране на перекладных:

«Швеция есть гранитное царство... Везде слой земли, более или менее тонкий, покрывает гладкую площадь гранитную, и вся поверхность этой площади усыпана обломками того же гранита. Эти гранитные обломки, составляющие немое предание о каком-то давнишнем бое стихий, представляют явления разительные... Иногда множество гранитных обломков лежит кучею, подобно зерну, вдруг высыпавшемуся из какого-то огромпого сосуда. Промежутки между этими камнями покрыты пашнями, которые во время нашего путешествия (от долговременной засухи) не представляли большой надежды на богатую жатву... Особенную красоту шведской природы составляют великолепные озера, там повсюду рассыпанные. Эти озера прелестны...»

Но я вижу, что пейзаж Жуковского кажется вам старомодным. Тогда перелистайте письма Владимира Короленко к жене, Авдотье Семеновне.

Он приехал в Швецию из Финляндии и пересек страну уже не на перекладных, а на поезде.

«Всю ночь, почти без сна, ехали по Швеции. Конечно, из вагона увидишь немного. Такие же озера, как и в Финляндии. Поезд то и дело с особенным стоном врывается в туннели и летит, громыхая и лязгая, в темноте по полверсты под землею. Сначала местность очень дикая, горы черные от елей, лиственниц, дубов, извилистые долины, в долинах грустно блестят ночными отблесками озера. Кое-где попадается мыза, окруженная обработанными полями, порой что-то вроде деревеньки, с домами, разбросанными в беспорядке. Видно руку человека — леса разделаны, камни вынуты, и на полянках необычайно густой, прекрасный хлеб указывает, что можно сделать даже и на камне».

Полвека с тех пор, как здесь побывал Жуковский, прошло не напрасно.

Но вас, кажется, не устраивает и пейзаж конца прошлого столетия, увиденный из окна железнодорожного вагона? Тогда взгляните на Швецию глазами писателя, прилетевшего сюда на самолете из Дании через полвека после Владимира Короленко.

«Швеция — скалы, густые мачтовые леса, бурные ледяные родники, багрово окрашенные деревянные дома со снежными рамами окон... Пейзаж однообразен и почти дик, но это обман. Здесь пилят лес, варят сталь, мочат кожи, сушат торф, разбирают скалы и валуны, собирают телефонные аппараты и спичечные коробки. Индустрия не портит пейзажа Швеции, а природа не мешает индустрии. Первоклассные заводы уместились в живописных усадьбах, окруженных старыми парками; охотник, преследуя дичь, с разбега въезжает на электростанцию» — такой увидел Швецию наш современник, писатель Михаил Кольцов.

Я прилетал в Швецию на самолетах, приезжал в эти края поездом с запада и морем с востока. Миновав двадцать четыре тысячи островов и островков Стокгольмского архипелага, наш теплоход ' ранним утром бросил чалки в столичном порту. И пока полицейские проверяли наши паспорта, к борту подплывали белые стокгольмские лебеди и, выгибая длинные шеи, осторожно вылавливали из прозрачной воды хлебные корки с такой гордой грацией, словно оказывали честь и великое одолжение кормившим их пассажирам. Сквозь утреннюю дымку видно было, как за мостами, уже не над морем, а над озером Меларен, высокая башня ратуши подымает свои «три короны», издали похожие на рога оленя.

Самолеты, во чреве которых находился я, приземлялись на аэродромах Бромма и Арланда — этих Внукове и Шереметьеве Стокгольма.

Десятки километров прошел я по дорогам Швеции и в сотню раз больше изъездил на автобусах и на машинах дру. зей.

Но где бы я ни был — на верфях Гётеборга или в рудниках Кируны, па студенческих сборищах или пирушках лесорубов, с кем бы я ни беседовал — с учителями или каменщиками, с кем бы ни спорил — с профсоюзными деятелями или художниками, — я помнил наказ своего друга, советского дипломата, досконально постигшего и образ жизни и образ мыслей шведов:

— Шведу (таково уж его воспитание) смешон человек, который обращается к нему с «высокой лошади», как там говорят, то есть свысока. В любом споре можешь привести самые уничтожительные доводы, камня на камне не оставить от его убеждений, и при этом он будет по-прежнему уважать тебя и продолжать откровенный разговор. Но ты можешь не сойтись с ним в самой мелкой малости — и он сразу же замолкнет, напялив на себя панцирь неприступной, даже оскорбительной вежливости. Все зависит от того, «как возражать». Надо спорить с ним «по существу», а не просто «давать отпор». «Не разоблачать», не бранить за несогласие, в чем каждый из нас горазд. «Вы думаете так? А я думаю иначе»,— скажешь — и развертывай свои доводы, не оставляющие даже пыли от его взглядов. И это не обидит собеседника. Он знает, что люди могут думать по-разному. Но если в споре даже по поводу какой-нибудь мелочи скажешь: «Вы ошибаетесь», «Это неправда» или даже «Вас ввели в заблуждение», он сочтет тебя хвастуном и нахалом. Плохо ли, хорошо ли это, по швед с молоком матери впитал убеждение, что в споре двопх судьей может быть только третий или сами жизнь. А тут ты — спорящая сторона — берешь на себя и роль судьи и сам же выносишь приговор. Так раньше делал только тот, кто говорил с «высокой лошади», то есть помещик с крестьянином.

Спасибо, Георгий Николаевич, за этот совет. В общении со шведами твое напутствие принесло мне больше пользы, чем тысячи вместе распитых бутылок. Следуя ему (хотя это с непривычки было и нелегко), я, кажется, не прослыл ни хвастуном, пи нахалом.

— Ну, начнем! — как говорил старик Ханс Андерсен.— Вот дойдем до конца, тогда будем знать больше, чем теперь!..

 

 

Далее - Утки-лебеди

 

 

 

Геннадий Фиш. Скандинавские встречи. М., 1977 г. Рисунки художников Свенулова Эрена и Херлуфа Бидструпа.

---